Головна

Михайло Коцюбинський 5 страница

  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

возбуждения. Он, однако, контролировал свои эмоции; ни один мускул на

его лице не дрогнул, и лишь телепат смог бы предвидеть, что в голове

северянина зреет какой-то план. Кажется, он не даром заманивал врага

к огненному кольцу. Оно, в сущности, тоже являлось оружием, и каждый

из сражавшихся мог использовать огонь в силу своего разумения.

Сыновья Олафа, стоявшие под стеной, подбадривали Гунара

пронзительным свистом и лязгом оружия; их физиономии раскраснелись,

руки сжимали мечи и топоры, и казалось, что они вот-вот лишатся

остатков самообладания и гиком ринутся на толпу молчаливых бондов.

Очевидно, такие опасения возникли не только у Иеро; мужчины, окружавшие

ристалище, старались не поворачиваться к вооруженным молодцам спиной,

а многие нащупывали у поясов ножи и кинжалы. Харальд, двигаясь вдоль

внешнего края огненного кольца и прикрывая ладонью щеки, следил за

поединком, но остальные судьи с тревогой посматривали на Олафа, будто

ожидая, что он вдруг поднимется и превратит Сигурда в собаку, а всех

остальных - в стадо овец, которых тут же перережут его сыновья. Самым

беспокойным из них был Снорри, обладавший ментальной чувствительностью;

он то с надеждой глядел на священника, то прикрывал глаза, и в эти

моменты до Иеро доходили слабые мысленные волны - Снорри пытался

прощупать окружающее пространство. Он делал это инстинктивно,

как всякий необученный телепат, и его сигналы были нечеткими и

неуверенными.

Старый эливенер за спиной Иеро возбужденно вздохнул - видимо,

он, как и священник, уловил всплеск исходившей от Сигурда решимости и

догадался: что-то сейчас произойдет. Северянин, отбив очередной удар,

вдруг стремительно отпрыгнул, оказавшись слева от противника, и вытянул

топор на всю длину, как бы собираясь зацепить Гунара под колено; тот

повернулся боком к огню, и его секира, парируя выпад, со свистом рухнула

вниз. Он выбил топор из рук Сигурда, но северянин, метнувшись к врагу,

толкнул его изо всей силы. Инерция прыжка и немалый вес атакующего

сделали свое дело: Гунар, яростно вскрикнув, рухнул в костер, а его

соперник покатился по земле, ухитрившись подобрать свою секиру. Спустя

мгновение он бросился к пламенным языкам, размахивая топором как легкой

тростью, не думая об усталости; его лицо покрывали пот и копоть, но он,

похоже, твердо решил, что враг не выберется из огня.

Судьи замерли, переключив внимание на схватку, толпа

возбужденно загудела, Рагнар, не спуская глаз со своего товарища,

стискивал и разжимал кулаки, а мастер Гимп торжествующе заулюлюкал.

Его свирепый вой, что звучал месяцем раньше в просторах Внутреннего

моря, заставил отшатнуться стоявших рядом; даже Горм, закрывший глаза

в знак полного безразличия к кровавым играм людей, вздрогнул и поднял

лобастую голову.

"Что-то горит?" - долетела его мысль к Иеро, и в следующий

миг Гунар, объятый пламенем, вырвался из костра, подняв для защиты

секиру и в то же время пытаясь сбить огонь с горящих шерстяных штанов.

Сделать то и другое рядом с противником было невозможно, и Сигурд это

доказал: блестящее лезвие взметнулось вверх, прорезало дымный воздух,

ударило по топорищу, перерубив его напополам. Долю секунды Гунар

ошеломленно взирал на бесполезную палку в своем огромном кулаке, потом,

забыв об ожогах и тлеющих штанах, яростным жестом вскинул руки и завыл.

То был предсмертный вопль зверя, почуявшего смерть, но не смирившегося

с ней, еще не верящего, что через мгновенье наступит конец.

Конец был близок: Сигурд, раскачивая секиру, подступал к

врагу. Алые отблески огня мерцали в его глазах.

Внезапно он остановился, с недоумением поглядел на свой

топор и замер, будто не в силах сделать следующий шаг. Вопль Гунара

смолк; взглянув на своего отца, сидевшего в странной напряженной

позе, он ринулся к обломку своего оружия.

- Кажется, тебе пора вмешаться, мой мальчик, - пробормотал

над ухом священника брат Альдо и вздохнул. - Дикие нравы, дикий

обычай! Но если кто-то и погибнет, я предпочитаю, чтоб это был не

Сигурд.

Молча кивнув, Иеро привычным усилием рассек ментальную нить,

что протянулась от дальнего конца помоста к Сигурду. Он был разъярен;

эта жирная тварь, убийца и насильник, пытался вмешаться в схватку - в

его присутствии! Он вновь ощутил себя орудием в Божьей деснице - так

же, как в те минуты, когда сражался со С'нергом и Обитающим в Тумане;

смрад трясин Пайлуда защекотал ему ноздри, жуткая фигура, закутанная

в саван, встала перед ним, будто напоминая о былой победе и исчезнувшем

даре ментальных битв. Что-то срасталось, соединялось в его мозгу,

пускало корни и крепло, подстегнутое палящим жаром ненависти - и,

ощутив эту растущую мощь, Иеро обрушился на колдуна.

И встретил стену.

Перед ним был другой человек - не жалкий самоучка-телепат, а

нечто сильное, грозное, цельное, и эта целостность и сила соединялись

с великим искусством. Более совершенным, чем у мастеров Нечистого,

несравнимым с умением твари, с которой он бился в болотах Пайлуда;

пожалуй, лишь Дом, зловещий монстр из южных пустынь, мог отразить

его удар с таким поразительным мастерством.

Это было невероятно, но это было так!

Олаф, терзая свисавшую с уха серьгу, глядел на него с

мрачной ухмылкой, и до священника долетела мысль, просочившаяся сквозь

ментальный барьер: пусть Гунар погибнет, пусть! У меня много сыновей,

одним больше, одним меньше, какая разница? Но ты - мой!

Подстегнутый этим посланием, Иеро бросился в битву.

Сейчас он не видел и не ощущал ничего - ни глубокой тишины,

что вдруг раскинула крылья над домами, ристалищем и всем берегом, ни

сотен глаз, взиравших на него, ни присутствия седобородого эливенера,

застывшего рядом со стиснутыми кулаками, ни тревоги Горма, резко

вскинувшего голову. Мышцы его окаменели, мир затмился в его глазах;

он наносил и отражал незримые удары, чувствуя, как чудовищная тяжесть

то наваливается на ментальный щит, то отступает, опалив его зноем

насмешки и ненависти. Но самое странное было в том, что эти эмоции

принадлежали как бы двум различным людям: ненависть - колдуну,

насмешка - кому-то другому, неизмеримо более могущественному и будто

забавлявшемуся с ним; существу, для которого этот смертельный поединок

являлся всего лишь игрой.

Неужели он борется с Нечистым? С дьяволом, который вдруг

вселился в колдуна? С неведомой тварью, что покровительствовала Олафу,

источником его злобной силы?

И этот демон смеялся над ним!

Мысль была позорна, нестерпима!

Его вдруг стали охватывать то жара, то удушье, то леденящий

озноб, будто из сожженной солнцем пустыни он попадал в пространство

без воздуха, а затем - на вершину покрытой снегом горы. Собразив, что

враг подбирается к центрам дыхания и терморегуляции, священник, укрепив

барьер, отбил атаку. Его ответный импульс был подобен острой спице;

стиснув челюсти, собрав все силы, Иеро бросил это ментальное копье в

разум колдуна, и ему показалось, что вражеская защита дрогнула. Снова

и снова он направлял свои мысленные стрелы в расширявшуюся брешь,

чувствуя, как Олафа охватывает ужас - но та, другая личность, главная

в их странном симбиозе, была недосягаема.

Раздался беззвучный смех - вернее, отзвук далекого смеха,

и в то же мгновение барьер в сознании Олафа рухнул. Ментальное

уничтожение стремительно; ворвавшись в его мозг, Иеро парализовал

центры кровообращения и остановил сердце. Быстрая, легкая смерть, ибо

мозг, лишенный притока крови, живет лишь несколько минут; но достаточно

одной из них, самой первой, чтобы сознание отключилось, и человек впал

в кому.

Священник поднялся, пошатываясь, и бросил взгляд на тело

колдуна, что корчился в дальнем конце помоста. Судорожные движения

его рук и ног становились все беспорядочней и слабее, кожа побледнела,

а на лбу выступил обильный пот; наконец он выгнулся дугой, рухнул на

кучу шерстяных ковров и застыл с раскрытым ртом, уставившись в зенит

потухшими глазами. Сыновья глядели на него с ужасом, и еще больший

страх отражался на их лицах при виде Гунара. Тот лежал у угасающих

костров, а Сигурд, стоя над окровавленным трупом, многозначительно

поигрывал секирой.

На неверных ногах, стараясь не показать охватившей его

слабости, священник направился к телу Олафа и вырвал из его уха

серьгу. Золотистая, плоская, размером и формой напоминающая большую

монету, она показалась Иеро слишком легкой для украшения из драгоценного

металла. Он бросил ее на помост и раздавил каблуком; послышался хруст,

брызнули крошечные детальки, и прибор Нечистого перестал существовать.

- Ну, чье предсказание точнее? - произнес Иеро и

перевел глаза на толпу вооруженных молодцов. Уже толпу, не боевой

отряд - смерть колдуна деморализовала его потомков. - Сейчас вы

сдадите оружие судьям, - продолжал священник, - уберетесь отсюда на

восточное побережье, и будете жить тихо, не чиня никому обид и насилий.

Несогласных я превращу в жаб или крыс, по вашему выбору. И я объявляю,

что отныне эта земля находится под покровительством Кандианской

Конфедерации, и всякий, кто нарушит ее законы, будет наказан судьями

так, как требует древний обычай. Это все!

Над ристалищем и гаснущим огненным кольцом на мгновение

воцарилось молчание, затем Сигурд грохнул своей секирой о лезвие

топора Гунара, вытянул руку к священнику и выкрикнул:

- Конунг!

- Конунг! - взревели бонды, волной прихлынув к помосту и

павшим духом сыновьям колдуна. - Конунг, защитник!

В толпе сверкнули ножи, взлетели над головами посохи, но Иеро

остановил людей одним мощным ментальным импульсом. Голос его раздался

снова:

- Я не гожусь в короли, ибо на моей родине нет благородных

сословий. Канда населена такими же пастухами, охотниками и рыболовами,

как ваш остров, и правят ею святые отцы Универсальной Церкви и выборные

граждане, вроде ваших судей. Ничего не переменится для вас, если вы

объединитесь со странами западного материка, ничего, за исключением

одной повинности - бороться со Злом, как боремся с ним мы. - Он положил

левую руку на свой медальон, а правой показал на тело Олафа: - Вот так

мы боремся и побеждаем! А что касается потомков колдуна, то я прошу не

чинить сейчас расправы, но следить за ними и наказывать, если будет на

ком вина.

С этими словами Иеро спрыгнул с помоста и, обогнув площадку

с догорающими кострами, зашагал к голубоватой туше "Вашингтона". Брат

Альдо и Горм последовали за ним.

"Кажется, ты снова можешь сражаться мозгом, друг Иеро, -

отметил довольный медведь. - Но объясни, что это было? Кто/что пришел

на помощь этому толстому/слабому, который грозился меня изжарить?"

"Не знаю, - коротко ответил священник. - Может, у тебя, брат

Альдо, есть какие-то соображения?"

Старик с задумчивым видом покачал головой.

"Сказать по правде, сынок, я в недоумении! Я ощутил сигналы,

очень далекие и приходившие как будто сверху, с восточной стороны

небосклона. Однако импульс был очень слаб. Мог ли твой противник

черпать в нем поддержку и силу?"

"Разумеется, не мог, если б не то, что висело у него в ухе,

- Священник мрачно усмехнулся. - Ментальный усилитель, вот что это

было! Прибор, похожий на устройства, которые я видел у слуг Нечистого,

но более миниатюрный и, клянусь святой троицей, гораздо более мощный!"

"Ты думаешь..." - начал Альдо, морща лоб, но священник перебил

его:

"Не думаю - уверен! Те синекожие тролли, что приплывали

к Олафу на кораблях без парусов и весел... Они, только они, способны

доставить на Асл такой прибор. Сигурд говорил мне, что тролли все на

одно лицо... Вспомни, отец мой - все темные мастера тоже были похожи

друг на друга! Еще один факт, и он говорит о том, что тут не обошлось

без Нечистого!"

"Кто такие тролли?" - поинтересовался любопытный Горм, но

Иеро оставил его вопрос без ответа. Нахмурившись, он шагал к берегу,

размышляя, есть ли какая-то связь между созданием, что поддерживало

колдуна, и тем неведомым, неуловимым, кто звал его в ночи. Не приняв

никакого решения, он повернулся к брату Альдо и послал ему новую

мысль:

"Как ты полагаешь, отец мой, можно ли передать свою личность

или часть ее, со всеми талантами и умениями, другому человеку? Так,

чтоб этот другой вдруг получил несвойственное ему могущество? Например,

искусство ментальных сражений?"

Брови старого эливенера полезли вверх.

"Никогда не слышал об этом, сынок! А я, поверь, прожил

долгую жизнь и кое-что знаю! - Он усмехнулся, потом продолжал с ноткой

иронии в беззвучном голосе: - Если подумать, мы умеем столь немногое!

Собственно, что? Посылать слова и образы, зондировать пространство,

но то и другое - на расстоянии в пять, десять или тридцать миль, в

зависимости от силы телепата... Конечно, очень сильное возмущение

ментальных полей улавливается на гораздо большей дистанции, но в этом

случае мы отмечаем лишь мысленный гул и шум, не понимая слов, не видя

образов... Еще мы можем общаться с нашими братьями, разумными или нет,

- старик опустил руку на мохнатый загривок Горма, - и сообщать им о

своих желаниях. Можем воздвигать барьеры, щиты, ментальные блоки, можем

влиять на чужой разум, подчиняя его собственной воле - собственно, это

и есть искусство ментальных сражений... Можем заставить человека видеть

фантомы, ощутить жар или холод, голод или сытость, возбудить его гнев

или, наоборот, успокоить и усыпить... Но я никогда не слышал о

каком-нибудь гении, способном перенести свой интеллект в разум

другого человека! Хотя..."

Брат Альдо вдруг призадумался и, поглаживая седую бороду,

замедлил шаг. Иеро терпеливо ждал, понимая, что мысль старца блуждает

сейчас в пространствах и временах седой древности - может быть, не в

легендарной эпохе до Смерти, а в тех веках и тысячелетиях, что протекли

после нее. Их тоже было немало, и, надо думать, за этот гигантский по

человеческим меркам отрезок времени свершилось множество всяких чудес.

Когда они вышли к причалам и буку, за ствол которого был

заякорен "Вашингтон", брат Альдо прервал молчание. На этот раз он

не использовал ментальной речи, и голос его показался священнику

грустным и будто бы нерешительным.

- Ты помнишь нашу первую встречу, мой мальчик? Там, в руинах

древнего города, где вас с Лучар настигли слуги Нечистого?

- Да, разумеется. Ты спас нас, уничтожив их корабль, и ты

распугал этих мерзких лемутов, людей-жаб, которые держали нас в осаде.

Эливенер вдруг усмехнулся.

- Воин! Ты - воин, и помнишь о том, о чем вспоминают солдаты,

то есть о битвах о осадах... А я хотел бы напомнить тебе другое. Тогда

я рассказывал вам, тебе и твоей принцессе, о Братстве Темных Мастеров

и их Объединителе.

- Объединитель? - Иеро сдвинул брови. - Нет, не припоминаю...

Кто он такой?

Темные пальцы брата Альдо зарылись в бороду.

- Я говорил вам, что мы, эливенеры, долгое время следили

за этими исчадиями зла, оставаясь невидимыми и неизвестными для

них. Мы надеялись, что они уничтожат друг друга в междуусобной

борьбе, ибо у таких людей есть главная слабость: каждый из них

желает главенствовать, и ни один не уступит власти ее добровольно.

Но, к сожалению, мы ошиблись. Тысячу - а, может быть, тысячу двести

лет назад - среди них появился гений, обладавший могучим, но злобным

разумом. Ему удалось свершить невозможное - объединить разрозненные

группы темных мастеров, в то время ожесточенно враждовавшие друг с

другом. Тогда и появилось их Темное Братство, союз Мастеров Нечистого,

разбитый на четыре Круга - та структура, которую уничтожили твои

соплеменники.

- С помощью Господа и вашей, - отозвался Иеро. - Значит,

этого злобного гения ты и называешь Объединителем?

- Да, сын мой. Он сделал свое дело, а потом исчез, и его

дальнейшая судьба покрыта мраком. Самое загадочное в том, - брат

Альдо с силой дернул себя за бороду, - что мы не уверены в его

смерти. Во всяком случае, в архивах нашего братства такое событие

не зафиксировано.

Он смолк, и больше не произнес ни слова, пока они стояли у

дерева, поджидая своих спутников. Некоторое время Иеро размышлял над

древней загадкой, потом, осознав тщетность своих усилий, пожал плечами.

Мысли его обратились к Лучар; он представил, как она гуляет сейчас

в саду, как осторожно, оберегая уже заметный живот, склоняется над

кустами роз, и улыбнулся. Как он любил ее! Если б он мог дотянуться

мыслью до своей принцессы, успокоить ее, утешить, ободрить! Или хотя

бы сообщить, что он жив!

Но их разделяли три тысячи миль, а самый сильный телепат мог

послать сообщение только на тридцать. В этом брат Альдо был прав.

Михайло Коцюбинський

Тіні забутих предків

http://vk.com/with_books

Українська класика -

Михайло Коцюбинський. Тіні забутих предків

Іван був дев'ятнадцятою дитиною в гуцульській родині Палійчуків. Двадцятою і останньою була Анничка.

Не знати, чи то вічний шум Черемошу і скарги гірських потоків, що сповняли самотню хату на високій кичері([1]), чи сум чорних смерекових лісів лякав дитину, тільки Іван все плакав, кричав по ночах, погано ріс і дивився на неню таким глибоким, старече розумним зором, що мати в тривозі одвертала од нього очі. Не раз вона з ляком думала навіть, що то не од неї дитина. Не "сокотилася" баба при злогах, не обкурила десь хати, не засвітила свічки ‑ і хитра бісиця встигла обміняти її дитину на своє бісеня.

Туго росла дитина, а все ж підростала, і не стямились навіть, як довелося шить їй штани. Але так само була чудна. Дивиться перед себе, а бачить якесь далеке і не відоме нікому або без причини кричить. Гачі([2]) на йому спадають, а воно стоїть серед хати, заплющило очі, роззявило рота і верещить.

Тоді мати виймала люльку з зубів і, замахнувшись на нього, люто гукала:

‑ Ігі на тебе! Ти, обмініннику. Щез би у озеро та в тріски!...

І він щезав.

Котивсь зеленими царинками([3]), маленький і білий, наче банька кульбаби, безстрашно забирався у темний ліс, де гаджуги([4]) кивали над ним галузками, як ведмідь лабами.

Звідси дивився на гори, близькі й далекі верхи, що голубіли на небі, на смерекові чорні ліси з їх синім диханням, на ясну зелень царинок, що, мов дзеркала, блищали в рамах дерев. Під ним, в долині, кипів холодний Черемош. По далеких горбах дрімали на сонці самотні оселі. Були так тихо і сумно, чорні смереки безперестанку спускали сум свій в Черемош, а він ніс його долом й оповідав.

‑ Іва!... Мо‑ой! ‑ гукали на Івана од хати, але він того не слухав, збирав малини, пукав з листочків, робив свистілку або пищав у травинку, намагаючись вдати голоси птахів та всі ті згуки, що чув у лісі. Ледве помітний в лісовім зелі, збирав квітки і косичив ними свою кресаню (бриль), а утомившись, лягав десь під сіном, що сохло на остривах([5]), і співали йому до сну та й будили його своїм дзвоном гірські потоки.

Коли Іванові минуло сім літ, він уже дивився на світ інакше. Він знав вже багато. Умів знаходити помічне зілля ‑ одален, матриган і підойму, розумів, про що канькає каня, з чого повстала зозуля, і коли оповідав про все те вдома, мати непевно позирала на нього: може, воно до нього говорить? Знав, що на світі панує нечиста сила, що арідник (злий дух) править усім; що в лісах повно лісовиків, які пасуть там свою маржинку([6]): оленів, зайців і серн; що там блукає веселий чугайстир, який зараз просить стрічного в танець та роздирає нявки; що живе в лісі голос сокири. Вище, по безводних далеких недеях([7]), нявки розводять свої безконечні танки, а по скелях ховається щезник. Міг би розказати і про русалок, що гарної днини виходять з води на берег, щоб співати пісень, вигадувать байки і молитви, про потопельників, які по заході сонця сушать бліде тіло своє на каменях в річці. Всякі злі духи заповнюють скелі, ліси, провалля, хати й загороди та чигають на християнина або на маржину, щоб зробити їм шкоду.

Не раз, прокинувшись уночі, серед ворожої тиші, він тремтів, сповнений жахом.

Весь світ був як казка, повна чудес, таємнича, цікава й страшна.

Тепер він вже мав обов'язки ‑ його посилали пасти корови. Гнав в ліс своїх жовтаню та голубаню, і коли вони потопали в хвилях лісових трав та молодих смеречок і вже звідти обзивались до нього, як з‑під води, тужливим дзвоном своїх дзвінків, він сідав десь на узбіччі гори, виймав денцівку (сопілку) і вигравав немудрі пісні, яких навчився од старших. Однак та музика не вдовольняла його. З досадою кидав денцівку і слухав інших мелодій, що жили в ньому, неясні і невловимі.

Знизу підіймавсь до Івана і затоплював гори глухий гомін ріки, а в нього капав од часу до часу прозорий дзвін колокільця. З‑за галузки смереки виглядали зажурені гори, напоєні сумом тіней од хмар, що все стирали бліду усмішку царинок. Гори щохвилини міняли свій настрій: коли сміялась царинка, хмурився ліс. І як трудно було вдивитись в те рухливе обличчя гір, так трудно було дитині спіймати химерну мелодію пісні, що вилась, тріпала крильцями коло самого вуха і не давалась.

Одного разу він покинув свої корови і подряпавсь на самий грунь (верх). Ледве помітною стежкою підіймавсь вище і вище, поміж густі зарослі блідої папороті, колючої ожини й малини. Легко перескакував з камінця на камінчик, перелазив через повалені дерева, продирався крізь гіллячки кущів. За ним підіймався з долини вічний шум річки, росли гори, і вже вставав на крайнебі блакитний привид Чорногори. Довгі плакучі трави крили тепер боки гори, дзвінки корів обзивались, як далеке зітхання, все частіше попадалось велике каміння, що далі, на самім вершку, творило хаос поламаних скель, списаних лишаями, здушених у гадючих обіймах корінням смерек. Під ногами в Івана кождий камінь вкривали рудаві мхи, грубі м'які, шовкові. Теплі і ніжні, вони ховали у собі позолочену сонцем воду літніх дощів, м'яко вгинались і обіймали ногу, як пухова подушка. Кучерява зелень гогозів і афин([8]) запустила своє коріння у глибінь моху, а зверху сипнула росою червоних та синіх ягід.

Тут Іван сів одпочити.

Ніжно дзвеніла над ним хвоя смерек, змішавшись з шумом ріки, сонце налляло злотом глибоку долину, зазеленило трави, десь курився синій димок од ватри([9]), з‑за Ігриця оксамитовим гулом котився грім.

Іван сидів і слухав, забувши зовсім, що має доглядати корови.

І ось раптом в сій дзвінкій тиші почув він тиху музику, яка так довго і невловимо вилась круг його вуха, що навіть справляла муку! Застиглий і нерухомий, витягнув шию і з радісним напруженням ловив дивну мелодію пісні. Так люди не грали, він принаймні ніколи не чув. Але хто грав? Навкруги була пустка, самотній ліс і не видно було живої душі. Іван озирнувся назад, на скелі, ‑ і скаменів. На камені, верхи, сидів "той", щезник, скривив гостру борідку, нагнув ріжки і, заплющивши очі, дув у флояру. "Нема моїх кіз... Нема моїх кіз..." ‑ розливалась жалем флояра. Та ось ріжки піднялись вгору, щоки надулись і розплющились очі. "Є мої кози... Є мої кози..." ‑ заскакали радісно згуки, і Іван з жахом побачив, як, виткнувшись з‑за галузок, затрясли головами бородаті цапи.

Він хтів тікати ‑ й не міг. Сидів прикутий на місці і німо кричав од холодного жаху, а коли врешті видобув голос, щезник звинувся і пропав раптом у скелі, а цапи обернулись в коріння дерев, повалених вітром.

Іван гнав тепер вниз, без тями, наосліп, рвав зрадливі обійми ожин, ламав сухі гіллячки, котився по слизьких мхах і з жахом чув, що за ним щось женеться. Нарешті впав. Скільки лежав, не пам'ятає.

Прийшовши до себе і вздрівши знайомі місця, він заспокоївся трохи. Здивований, наслухав якийсь час. Пісня, здавалось, бриніла вже в ньому. Він вийняв денцівку. Зразу йому не йшло, мелодія не давалась. Починав грати спочатку, напружував пам'ять, ловив якісь згуки, і коли врешті знайшов, що віддавна шукав, що не давало йому спокою, і лісом поплила чудна, не відома ще пісня, радість вступила у його серце, залляла сонцем гори, ліс і траву, заклекотіла в потоках, підняла ноги в Івана, і він, пожбурнувши денцівку в траву та взявшись у боки, закрутився в танці. Перебирав ногами, ставав легко на пальці, бив босими п'ятами в землю, щібав голубці, крутився і присідав. "Є мої кози... Є мої кози..." ‑ щось співало у ньому. На сонячній плямі полянки, що закралась в похмуре царство смерек, скакав біленький хлопчик, немов метелик пурхав зі стебла на стеблину, а обидві корови ‑ жовтаня і голубаня, просунувши голови межи галузки, привітно дивились на нього, жуючи жуйку, та зрідка дзвонили йому до танцю.

Так знайшов він у лісі те, чого шукав.

Вдома, в родині, Іван часто був свідком неспокою і горя. За його пам'яті вже двічі коло їх хати трембітала трембіта([10]), оповіщаючи горам і долам про смерть: раз, коли брата Олексу роздушило дерево в лісі, а вдруге, коли браччік Василь, файний веселий леЄінь, загинув у бійці з ворожим родом, посічений топірцями. Се була стара ворожнеча між їхнім родом і родом Гутенюків. Хоч всі в родині кипіли злістю й завзяттям на той диявольський рід, але ніхто не міг докладно розказати Іванові, звідки пішла ворожнеча. Він теж горів бажанням помститись і хапавсь за татову бартку, важку ще для нього, готовий кинутись в бій.

То байка, що Іван був дев'ятнадцятий в батька, а Анничка двадцята. Їхня родина була невелика: старині двоє та п'ятеро дітей. Решта п'ятнадцять спочило на цвинтарі біля церковці.

Всі вони були богомільні, любили ходити до церкви, і особливо на храм. Там можна побачитись було з далеким родом, що осівся по околишніх селах, та й траплялась нагода оддячить Гутенюкам за смерть Василеву та за ту кров, що не раз чюрила з Палійчуків.

Витягалось найкраще лудіння (одежа), нові крашениці, писані кептарі, череси і табівки, багато набивані цвяхом, дротяні запаски, черлені хустки шовкові і навіть пишна та білосніжна гугля, яку мати обережно несла на ціпку через плече. Іван теж дістав нову кресаню і довгу дзьобню, що била його по ногах.

Сідлались коні, і суточками([11]) зеленим верхом ішов пишний похід та закосичував плай гейби червоним маком.

По горах, долами й верхами, тяглися святочно прибрані люди. Зелена отава царинок розцвіталася раптом, вздовж Черемошу плив різнобарвний потік, а десь високо, на чорному запиналі смерекових лісів, жаром горів під ранішнім сонцем червоний дашок гуцульського парасоля. Незабаром Іван побачив стрічу ворожих родів. Вони вже вертали з храму, тато був трохи напитий. Раптом на вузенькій дорозі, між скелею і Черемошем, зробився тиск. Вози, кінні і піші, чоловіки й жінки ‑ спинились і збились в купу. В лютому Євалті, що звіявсь одразу, як вихор, невідомо од чого, заблищали залізні бартки та заскакали перед самим обличчям. Як кремінь і криця, стялись роди‑ Гутенюки з Палійчуками, і перше ніж Іван встиг розібрати, про що їм йдеться, тато розмахнув бартку і вдарив плазом комусь по чолі, з якого бризнула кров, залляла лице, сорочку та пишний кептар. Йойкнула челядь([12]), кинулась одтягати. а вже людина з лицем червоним, як його гачі, тяла барткою ворога в голову, і похитнувся Іванів тато, як підтята смерека. Іван кинувся в бійку. Не пам'ятав, що робить. Щось підняло його. Але дорослі потолочили йому ноги, і він не міг протиснутись туди, де бились. Все ще гарячий, роз'юшений злістю, він наскочив з розгону на маленьке дівча, що тряслось з жаху біля самого воза. Ага! Се, певно, Гутенюкова дівка! І, не думавши довго, ударив її в лице. Вона скривилась, притулила руками до грудей сорочку і почала тікати. Іван зловив її коло ріки, шарпнув за пазуху і роздер. Звідти впали на землю нові кісники, а дівчинка з криком кинулась їх захищати. Але він видер і кинув у воду. Тоді дівчинка, зігнута вся, подивилась на нього спідлоба якимсь глибоким зором чорних матових очей і спокійно сказала:



Михайло Коцюбинський 4 страница | Михайло Коцюбинський 6 страница

Михайло Коцюбинський 1 страница | Михайло Коцюбинський 2 страница | Михайло Коцюбинський 3 страница | Михайло Коцюбинський 7 страница | Михайло Коцюбинський 8 страница | Михайло Коцюбинський 9 страница |

© 2016-2022  um.co.ua - учбові матеріали та реферати